Виктор Олегович неоднократно признавался в своей нелюбви к критикам. Но у меня есть два обоснования этому тексту, по крайней мере, перед самим собой. Первое – то, что интересует его, интересует и меня, и второе – острое желание «довести до ума», своего и своих друзей, то чрезвычайно объемное впечатление, которое его тексты оказывают на мое сознание.

Вначале, короткое впечатление из беседы на кухне. Друг сказал. Вот удивительно, сколько лет прошло, а Пелевин не меняется. То есть меняется злоба дня, в каждом произведении раскручиваются разные ситуации. То есть по составу каждое произведение вполне оригинально, но вот все он (Пелевин) об одном и том же. Это «одно и то же» мы наскоро определили как приключения индивидуального сознания, свободного по своей сути, среди сил желающих это сознание… скажем так… поставить себе на службу. Пытающихся реализоваться путем отождествления этого сознания с собой или с каким-либо фрагментом себя. И получать свою… пищу. И продолжать собственное существование.

Заодно оправдали пелевинское инкогнито. Его нежелание давать интервью и принимать участие в социальной жизни по поводу своего творчества. Тем, что вот эта социальная жизнь и есть существенный элемент активации чувства собственной важности. (Вспоминаем, что Пелевин начинал с переводов Кастанеды.) Такой чрезвычайно энергоемкой практики, в результате которой можно обнаружить себя дискутирующим со «злопыхателями» или «поклонниками», которым только этого и надо. А что? Как пишет, так и живет, нияму практикует – уважуха. Засим и разошлись.

Но тексты, действительно об одном и том же, и что самое интересное, не лень же их читать. И не просто «не лень», а ведь интересно. И дело даже не в острых фразах. (Например, о людях, бюджетно отправляющихся на своих смартфонах в посмертие.) И не в сюжетах ситуаций, разворачивающих пресловутую злобу дня. В этом Виктор Олегович не повторяется, и гротеск его ландшафтов открывает вовлеченному взору все новые и новые перспективы… А дело в вечном сюжете поиска человеком своей свободы. О силах, которые нам мешают. И о возможности Спасения. Иногда невозможного, иногда почти возможного, а иногда, но не вдруг – «гора Меру. Вечность. Лето». Однако тут же прибегают завистливые и вечно голодные демоны сознания и сообщают нам, что Че ничего не дал этому миру, кроме очереди из автомата. И не надо нам этого хотеть.

Организованным так текстам и ситуациям есть, конечно, прямые аналогии в культуре.

Базово это история о возникновении племени, человека, о его взаимоотношениях с Создателем и Прародителем, о месте человека в этом мире о его приключениях и о его врагах. О мужестве человека или его трусости.

«Базовый миф», как сказали бы антропологи, рассказывался один раз в год. Как правило, после сбора урожая, (в сельскохозяйственных культурах) и вызывал неизменный интерес слушателей. Большую роль играли описания перипетий человека на пути, или, как опять сказали бы антропологи, «малые мифы», сказки, обращавшиеся и оформляющие чувства и опыт человека, и которые, безусловно, находились в мейнстриме большого мифа. С этой точки зрения Пелевин – это вот такой «Акын», рассказывающий людям племени одну и ту же историю и разнообразные конкретные воплощения этой истории на материале людской, нашей с вами, жизни.

Но это были времена, когда деревья были большими, миф был один (един), и до Создателя, или Первопредка было рукой подать. Он был на другой стороне мифа. Люди были его детьми, а Создатель был их родителем. Отношения между ними определялись именно так. Люди кормили своих Божеств, а Создатель наделял их Бытием, в качестве людей.

Времена шли, все усложнялось и в более позднем времени мы встречаем этот жанр в гораздо более тематически и формально разработанном виде под названием «эсхатология». Эсхатология (Конечное, последнее, слово, знание) – система религиозных взглядов и представлений о конце света, искуплении и загробной жизни. Различается индивидуальная эсхатология (учение о судьбе личности) и всемирная эсхатология (учение о цели космоса и истории, а также об их конце).

То есть – детально разработанный концепт всего мироздания (греки называли его Космос), имеющий канонический статус. Каждая «сила» человеческой жизни персонифицировалась и обобщалась в Божестве. И сам человек также обретал место в мироздании не столько как воспроизводитель модельных ситуаций (как, допустим, в мифе), но как обладатель собственной судьбы, проявляющейся на пересечении разных сил, Богов, которые, как мы помним, часто ссорились. В человеческой судьбе мы назвали бы это страданием, активизирующееся путем индивидуального вопрошания: «За что?»

Личностная часть истории первых эсхатологий представлена достаточно выпукло и документально. Греческие трагедии. Божественная же часть представлена в виде книжки с картинками. Вот мы знаем, что были такие Боги у Греков, в принципе. Внутренняя же часть, соприкосновения с живыми Богами, скрыта от нас тайнами полей Элевсина. И дело даже не в том, что мы сейчас тоже умеем менять состояние своего сознания при помощи разнообразных спецсредств. А в ответе на вопрос о том, что такое наше сознание, в какую пропасть, окруженную какими стенами, мы прыгаем с площадки консенсусной реальности и ознакомлены ли с правилами полетов этом пространстве.

Относительно греков, например, у В.В. Розанова в «Люди лунного света» есть некая, видимо, интуиция, показывающая сложности соприкосновения с Божественным в процессе подготовки мистагогов. Божественное есть максимально обобщенное, даже относительно одной Силы. Любовь, Война, Мастерство. Хитрость. Путь к Любви, например, как к тотальному состоянию проходит между различными противоречиями. Желание и его отсутствие. Разлука и свидание. Верность и предательство, и т.д. Сцилла и Харибда. Можно быть сосредоточенным на одном состоянии и бежать второго. Но это путь к тому, что никуда дальше в своем пути к искомому качеству мы не пройдем. Так и останемся на одной из скал. И Розанов показывает это так. В экстатических (надо же к переживанию прикасаться) ритуалах, наступает момент, когда… студенту неофиту кажется, что он может служить Богине только в том случае, если принесет ей в жертву свое мужество и свою мужественность. Тут где-то и ножики рядом лежат. Прямая, материальная аналогия – это оскопить себя и бросить плоть на алтарь Богине. Иные так и делают, иные же по каким-то своим причинам – нет. Под утро оскопившие себя готовятся воспринять в себя Богиню и стать ее жрецами. А не сделавшие – стыдливо прикидывают, как домой вернуться и что там делать. Но получается все наоборот. Скопцы становятся слугами Храма, куда им теперь деваться, а те, кто нет, — жрецами. Просто потому что Богине не нужен муж, который не может. Просто пелевенщина какая-то. И откуда малькам знать, что в лабиринте идут по правой руке, а не по левой. Но даже не знают они, что идут в лабиринте. Просто, какой-то очередной трекинг по горам. Ничего такого. Хотя все-то им рассказывают, правда, по частям.

Это немного о правилах полета за пределами консенсусной площадки.

И здесь Виктор Олегович выступает как Мистагог постмодернистских полей организации человеческого сознания-бытия. Перед нами мистерия современных способов и опасностей спасения.

Стоит заметить также, что Пелевин не использует ни одну из сформулированных эсхатологических концепций целиком. Разве что в «А-Хули» мы движемся в поле более или менее знакомых «берегов». Это Даосизм, Буддизм. Впрочем, эти два направления базово переплавлены в культуре Китая. Эгрегор ФСБ, имеющий своей целью продолжение существования текущей формы России и менее нам знакомые диссертъентерские, гностические, сектантские, по сути, разработки тайного общества английских аристократов. Тем не менее, помогающие маленькой лисичке понять технику самогипноза, собирающего ту форму действительности, в которой она пребывала.

Вызывают оторопь эсхатологии, сформированные именно Пелевиным. Это оба «Ампира». Смесь инопланетян, чекистов и масонов в «Лампе Мафусаила». Смешение Вавилонской и Телевизионной эсхатологий конца 90-х в России в «Generation П». Сочетание узнаваемых элементов и неожиданных линий их трактовок, не заканчивающихся мотивами мира сего, вызывают ощущение откровения. Впрочем, дрессированное постмодернизмом сознание готово предположить что угодно, в лучшем случае задавшись вопросом о том, в каком мире существую я и в чем мой путь спасения. И есть ли у меня такой вопрос.

И Виктор Олегович не оставляет нас и здесь. Дело в том, что о Свободе можно сказать только то, что она есть. А вот какая она? Рецептов нет по определению «Гора Меру. Вечность. Лето», «Звук своих шагов», Туборг-мен на закате, прыжок в условную реку абсолютной любви. Что это может нам сказать? Только передать некоторое ощущение, которое, как правило, легко затирается злобой дня сего. «И превращаемся мы в мышцу и палку, побивающую змей и скорпионов, а о деле своем, молитве Христу и Богородице, как бы и не помним», — пенял братьям своим отшельникам пустынник третьего века. Один из тех, кто заложил основы Византийского христианства, на тысячу лет ставшего прообразом Спасения для всего Христианского мира. Кстати, отметим, что христианской эсхатологии у Пелевина не прослеживается. За исключением упоминания девочек с мобильниками в «Искусстве легких касаний», которым и Богородица не поможет. Вот, пожалуй, и все упоминания христианского эгрегора.

Осталось добавить про подробно – и узнаваемо – разработанную Пелевиным современную демонологию. Современных «змей и скорпионов», которых если палкой не побивать, то жалят, и пребольно. Легкого касания сколопендры достаточно, чтобы приходить в себя несколько дней.

«Все-таки можно». Этот принцип распространяется на весь объем бытия. Начиная, с того, что все-таки можно обмануть организм и выпить спиртного в жесточайшем похмелье. «Generation П». Или из, допустим, вредности не поддаться на уговоры Светящегося существа из рассказа «Фокус-группа» и просто тихо уйти, дальше никому ничего не доказывая. Дама с собачкой – единственный персонаж, который исчезает из диалога. В последней трети текста рассказа. Но мы вспоминаем об ее отсутствии лишь благодаря реплике одного из героев, не обнаружившего ее в группе. В принципе, это ход Буддизма. Но Светящимся существом это отсутствие трактуется как незначительное (а, по сути, так и есть). И оно приглашает участников продолжить диалог, который ведет участников на один из кругов бесконечного удовлетворения бесконечных потребностей – всех, и, что замечательно, сразу. Взрыв… То есть «все-таки можно». Есть шанс. Теперь, от чего он зависит? Говоря коротко – от возможности осознанных действий, не мотивированных близ тусующимися бесами.

Итак. Кажется, читать Пелевина все же имеет смысл. Как выразителя вечного «закольцованного мифа», в котором, как и во всяком плотно скрученном цикличном пространстве, всегда один и тот же вызов, одни и те же проблемы, бесы. И всегда только один шаг, разрешающий ситуацию тем или иным образом. Вверх или вниз. Безотлагательно.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>